Дневник Дома Поэта 1932 г.

6. 6/III 1932 г.

          Московский период гимназии был для меня периодом глубокой душевной тоски. А последние годы (начало 90-х годов) он еще обострился тоскою по югу. Я Крым знал и помнил очень хорошо. Ранние годы детства - Севастополь, позже Ялта, куда мы с мамой иногда приезжали на осень. Но эти возможности окончились еще за несколько лет до гимназии. В гимназические времена я очень полюбил лесистые окрестности Москвы. Позже я находил даже сходство между окрестностями Москвы и Иль де Франса под Парижем. Та же холмистая и лесная местность, прорезанная извилистыми долинами рек. В истории русской культуры Звенигородский уезд играл большую роль. Приблизительно такую же, как во французской культуре окрестности Парижа. Из ранних лет детства мне памятно сельцо Захарьино, с маленьким ветхим домом, где прошло младенчество Пушкина, и Семенково (близ Дарьина), где проходило детство Лермонтова¹. Отдельные места Звенигородского уезда связаны были с судьбою Чайковского, Якунчиковой² и т. д. Я очень любил и чувствовал эти места, еще не зная их исторического значения. Но меня томила в то время тоска по югу, какое-то воспоминание о пустырях, сухих травах, плитах, камнях, - очевидно, память Севастополя начала 80-х годов, когда верхняя его часть, называемая Горной, еще не была отстроена после Севастопольской войны³. И когда Петропавловский собор, находясь в развалинах, напоминал античный храм. Эта мечта о сухих травах между развалин камней, на жгучем солнце, последнюю зиму еще увеличилась благодаря какой-то плохонькой панораме Константинополя, которая в ту зиму показывалась в Петровских линиях. Эта панорама была плохим стереоскопом, в который нужно было смотреть в две дырочки. Она фокусировала мою мечту об юге на голых камнях и развалившихся плитах, поросших сухой и звонкой травой. Моя жизнь в Москве в гимназические годы была тихой и совершенно установившейся - и поэтому, когда мне мама сообщила, что я в конце года оставлю гимназию и мы переедем в Феодосию, - для меня это было полной неожиданностью и исполнением моих заветнейших желаний. Те два или три месяца, что нам нужно было прожить в Москве, были для меня исключительно интересны, благодаря тому, что мы их проводили в одной квартире с семьей Досекиных. Это время раскрыло мне очень многое - так, например, поэта Фета; кроме того, я перечитывал массу старых путеводителей по Крыму и очерки по Крыму Евгения Маркова⁴.
          Сам железнодорожный путь из Москвы в Крым, хорошо знакомый мне по моим ранним детским поездкам в Крым, представлял для меня целый ряд упоительных впечатлений и воспоминаний. Мы приехали в Феодосию утром рано, еще до рассвета. Вокзала в городе еще не было, поезд останавливался на станции Сарыголь - это была конечная станция. Мы взяли извозчика: 4-местную коляску - и поехали в город в гостиницу. Это был май месяц - и весь воздух был наполнен запахом цветущих акаций. А утром, выйдя из номера на балкон "Европейской" гостиницы, этот, по существу убогий вид Феодосии, с низкими и пологими серыми холмами показался мне грандиозным и блестящим. В Феодосии только что начиналась постройка порта⁵. И это были последние моменты, которые доживала старая, действительно прекрасная Феодосия. Этот момент в истории Феодосии впоследствии был очень хорошо запечатлен в рассказе Горького "Коновалов". Очевидно, Горький, в то время еще чернорабочий, пришел в Феодосию в эту самую эпоху и, может, в этот месяц, для трудных земляных работ. Впоследствии, в 1917 г., живя у меня в Коктебеле⁶, он вспоминал то время с большим неудовольствием и раздражением, как очень трудную пору своей жизни.

Волошин Максимилиан. Пейзаж.

Рисунок М.А. Волошина

Автопортрет Максимилиана Волошина