Дневник. 1901-1903 г

          Неужели с этого я начну свой дневник? Положим, если уже начинать с чего-нибудь свой дневник в Париже, то именно с этого. Подготовлялось это долго. Задолго до Парижа. Даже сначала и мысль такая была: "Ну вот в Париже". А потом, уже в Париже: "Вот когда Пешковский уедет". И вот несколько минут назад это совершилось. Совершилось совсем просто, так просто, как всегда бывают просты великие события в жизни, а это во всяком случае принадлежит к важным событиям моей жизни. И теперь, когда это уже совершившийся факт, я вовсе не чувствую ни сожаления, ни угрызений совести, ни отвращения, ни обаяния своего собственного падения, а скорей какое-то радостное освобождение от чего-то давившего столько долгих месяцев. Я быстро пробежал из "той комнаты" по бульварам к себе домой, даже не оглядываясь на те стены, которые мне казались такими соблазнительными. Мне только хотелось скорей сосредоточиться, и теперь голова как-то сразу сделалась необыкновенно чиста и остались только холодный анализ происшедшего и на платье легкий запах ее тела.
          Почему это произошло сегодня? Утром я был в Салоне. Потом обедал с Кругликовой и Давиденко¹, а после обеда пошел с ними в академию². Там позировала натурщица. Я в первый раз видел голое женское тело, т. е. то, чего я страстно и невольно жаждал в течение стольких ночей, и оно меня не только не ошеломило, не потрясло, но напротив, я смотрел на него как на нечто в высшей степени обычное. И действительно, оно было так просто среди рисующих художников, что не возбуждало никакой похоти. Я вышел спокойный, но на улице меня начал преследовать снова тот кошмар (только это, пожалуй, слишком сильно сказано), который меня преследует в Париже все время. Мне страстно хотелось “этого”. Я зашел к Бинштоку³. Он оказался дома, к удивлению. Я увидел высокого черного человека еврейского типа. Разговор о корреспонденциях вызвал некоторые сомнения. Я вышел и пошел по Сен-Жермену⁴. Мысль снова заработала в том направлении. Минуя женщин, я оглядывался и думал: эта... эта... Одна просто одетая и нераскрашенная, небольшого роста, оглянулась на меня. Я ее обогнал и остановился у памятника памяти Дантона⁵. Она, проходя, задела меня плечом. Потом, пройдя, оглянулась и призывно посмотрела на меня. Я почувствовал, что внутри все затрепетало и в глазах помутнело. И я пошел по той же улице. Мне будет ужасно стыдно, если кто-нибудь прочтет это, но я хочу все подробности зарегистрировать себе на память. Она свернула в сторону, в маленькую уличку и потом сразу подошла ко мне: “Vous vous ptomenez seule monsieur” (Вы гуляете один, мсье (франц.)) — и еще что-то. Я сказал, что я плохо понимаю по-французски. Она сказала, что спешит домой. Я вспомнил, что в этих случаях просят позволения проводить, и, хотя мне сразу сделалось ужасно стыдно, я пробормотал эту фразу “Я живу вот здесь напротив”, — сказала она. И мы стали подниматься по лестнице маленького отеля. Она остановила меня на минутку, чтобы взять ключ, затем мы вошли в комнату. Там был полусвет от фонарей, глядевших с улицы сквозь отворенное окно.
          “Ах, у меня тут маленькая собачка. Она Pauvre petite chien”, (Бедная маленькая собачка (франц.)) — говорила она, зажигая лампу и занавешивая окно. Мне показалось нужным нарушить молчание, погладить собачку и сказать; Jolie chien avez-vous. (Какая у Вас прекрасная собачка (искаж. франц.)) Собачка была маленький щенок и дрожала от холода.
          “Embrasse von potisson”, (Поцелуй меня, шалун (искаж. франц.)) — сказала она, подходя и подставляя губы. Лицо у ней было бледное, маленькое и, кажется, хорошенькое. Я вспомнил, что так делают, и поцеловал ее. Но в этот момент у меня уже не было ни страсти и ни дрожи, а только одно любопытство.
          Она начала раздеваться, но я смотрел на это равнодушно, только с любопытством.
          “Что вы хотите, чтобы я показала вам прежде?” Так как я не знал никакого более подходящего французского слова, то ответил: “Tous”. (Все (франц.))
          “Hу теперь мы вымоемся, как это делают в аристократических домах”, — сказала она, приготовляя таз с водой и ставя его на низкий стол.
          И все время потом оставалось только любопытство, а когда это кончилось, какое-то недоумение, зачем это мы здесь вдвоем в комнате. То, что я думал и говорил о социальном преступлении, о разврате, когда при этом не иметь в виду зарождение ребенка, - все было в голове, но казалось так, как будто это все не к этому относится.

          
          Совесть и огонь. Хорошо, когда она светит ровным светом и освещает дорогу впереди.
          Если ж ее искра падает на сухие и горючие горы сделанного и прожитого, она может выжечь всю душу человека (Гл. Успенский).
          "Семь раз в день греши, только не кайся".⁷