Вошел человек в цилиндре, бородатый, из-под широких отворотов пальто в талию выглядывал бархатный жилет1.
Нечеловеческие икры покоятся на маленьких ступнях, обутых в скороходы.
Сел человек против меня и улыбнулся. Лицо его выразило три стихии.
Бесконечную готовность ответить на все вопросы моментально.
Любопытство, убелившее глаза под стеклами пенсне.
И отсутствие грани, разделяющей двух незнакомых людей, — будто о чем-то уже спросил его.
Сколь личин ни надевает человек, сколь в качествах своих ни уверяет, верю только первому мгновенному [и точному], прояснившему лицо выражению души его, застигнутой врасплох.
Человек этот поэт.
Три стихии превращаются в его поэзии: готовность в вежливость, любопытство в знание и отсутствие грани в то глубокое и проникновенное, что новым и вносит он в русскую поэзию.
Русская поэзия — яркая и алая заря, грубая и сочная — заря севера, пьяной кровью изумрудную высь над стынущим морем затопившая.
Гибкий образный несформировавшийся язык, мифология и творчество народа, как еще не разрушенная гробница, и время кровавых оргийных действ — вот атмосфера русского поэта, захлебнешься, опьянеешь от избытка невыявленного, жгучего.
Искусство слов, подхваченное ураганом революции, не разбирая, где брод, где яр, помчалось за синие моря, за крутые горы в тридесятые царства жар-птицу... искать. <...>
Созвездия
Вот здесь мы чувствуем тайные могучие голоса крови, здесь ритм рождает слова и слова вещи.
Но чьи голоса здесь находим...
Чья культура, растворенная в крови его, воплотилась в словах?
Солнечных песен, оргий, опьяненных кровью... менад — жриц солнечного бога.
Холодом вечности, ритмом знания смерти веет от слов его.
Видишь звездочета на вершине семиярусного холма, запрокинувшего большое бородатое лицо к вечным числам вселенной2... Знаки тайные, астральные, непокорную стихию сковывающие, чувствуешь в словах его.
Культуру [магов], аккадийцев, семитов, халдеев, астральную и нашедшую ритм в тихом движении звезд, ритм вечности...
Поэт ритма вечности...
Вот то новое, [что] в наши категории вносит поэт М[аксимилиан] Вол[ошин]. <...>
Алексей Николаевич Толстой познакомился с Волошиным в Париже, в ателье художницы Е. С. Кругликовой, в 1908 г. Неоднократно приезжал к Волошину в Коктебель. Статья А. Н. Толстого “О Волошине”, по мнению ее публикатора А. И. Хайлова, писалась, “по-видимому, в 1909—1910 гг., когда Толстой испытал первую радость литературного товарищества, творческих успехов, литературных перспектив” (Хайлов А. И. К публикации статьи А. Н. Толстого “О Волошине”. — В кн.: А. Н. Толстой. Материалы и исследования. М., 1985. С. 210). Фрагменты из этой статьи А. Н. Толстого, сохранившейся в черновом автографе, печатаются по указанному изданию.
1 Если в воспоминаниях современников встреча А. Толстого и Волошина в Париже рисуется преимущественно в бытовом плане, вспоминаются анекдотические подробности (см. в этой связи воспоминания С. И. Дымшиц-Толстой), то А. Толстой стремится объемнее представить внешний облик Волошина в сочетании с его духовной сущностью.
2 Образ Волошина-звездочета возникает у А. Н. Толстого, очевидно, в связи с венком сонетов Волошина “Corona astralis”.
 Автопортрет Максимилиана Волошина |  М.В. Сабашникова, первая жена М. Волошина. Версаль, 1905 г. Фото М. Волошина. |  Максимилиан Волошин. Пейзаж. |