|
|
|
| |
| | Г. Шенгели. Киммерийские Афины.
|
| |
1-2
I
В бронзовых смуглых горах, которыми разбежался по направлению к Феодосии крымский хребет, распласталась горсточка белых дач: Коктебель.
“Киммериан печальная область”: сожженные, все в щебне и выветренных сланцах долины, костистые пики и цирки северных возвышенностей; изгрызанный вулканический массив Карадага, лесистый глобус Святой горы и напряженный гигантский трехгранник Сюрю с юга — точно клочок лунной поверхности, упавший на землю. Геометрия и зной. И ветры с северо-востока, из Средней Азии, из Туранских пустынь.
Если пейзаж Малороссии — идиллия, и эклога — пейзаж средней, дворянской России, то коктебельские излоги и лукоморья — героическая поэма.
Тысячелетнее борение космических сил здесь вылилось наружу, оцепенело в напряженном равновесье. И припасть к разверстым недрам трагической земли так же отрадно, как омыться гекзаметрами Гомера и сгореть вместе с градом копьеносца Приама *(Имеется в виду Троя).
И Коктебель, как магнитные горы аравийских преданий, влечет к себе художников: мрамора, кисти, слова. В изломах окрестных хребтов покоятся профили: Жуковского, Пушкина, Северянина, Волошина, Гомера, Шиллера.
И сами улицы поселки окрещены: “улица Тургенева”, “улица Чехова”. И белые домики принадлежат: Григорию Петрову, Максиму Горькому1, поэтессе Аллегро — П. С. Соловьевой, сестре Владимира Соловьева, Максимилиану Волошину. И каждое лето полны эти домики: Алексей Толстой, Мандельштам, Ходасевич, Городецкий, Ширвашидзе, Богаевский, Евреинов, Шаляпин, Гиппиус, Герцык, Гумилев, Парнок — все побывали тут2.
Коктебель — республика. Со своими нравами, обычая ми и костюмами, с полной свободой, покоящейся на “естественном праве”, со своими патрициями — художниками и плебеями — “нормальными дачниками”.
И признанный архонт этой республики — Максимилиан Волошин. Хорошо в его скромном дворце. Вы поднимаетесь по легкой деревянной лестнице, где Вас дружелюбно облаивает лохматый Аладин, и входите в башню-“мастерскую”. Хоры вокруг стен, многоэтажная библиотека, пестрые драпировки вперемежку с акварелями и японскими эстампами, в глубокой нише-“каюте” — гипсовая голова царевны Таиах, на многочисленных полках — кисти и краски, куски базальта и фантастические корневища, выбрасываемые морем. Никого.
— Сюда, — раздается сверху голос.
Преодолеваете внутреннюю лестницу и входите в кабинет. Гипсовые Пушкин и Гоголь, маски Гомера, Петра, Достоевского, Толстого. Химеры с Нотр-Дам. И вновь книги. С уютной софы (их множество) подымается невысокий грузный человек. Темно-рыжие поседелые волосы, сдержанные ремешком, синий античный хитон, сандалии. Внимательные серые глаза. Из-под подрезанных усов — нежный женский рот: Волошин3.
Начинается беседа. Внимательно выслушивая партнера, принимая все его положения, Волошин незначительными поправками доводит его до согласия с собой. И тогда — изумительный гейзер знаний, своеобразнейшие сопоставления и сближения; вырастает стройная система воззрений на мир, на человека, на искусство. Потом становится парадоксальной. И вы теряете отчетливое представление: серьезно ли говорят с вами? Из-под непроницаемой брони логики сквозит все время легкая усмешка. Защищая магизм, оккультные манипуляции, Волошин обращается к потусторонним силам, когда-то пытавшимся так или иначе вторгнуться в его жизнь, с увещеванием:
— Пожалуйста, без чудес. В обществе надо себя вести прилично.
И та же в глазах колышется усмешка.
Он читает стихи. Читает превосходно. И чужие стихи читает лучше своих. И пламенно восторгается ими. Чтение перемежается рассказами о поэтах. Серьезными и шутливыми.
— Присылает мне И. Эренбург книгу стихов. Книга неправильно сброшюрована: обложка вверх ногами. Я сначала вознегодовал, сочтя это намеренным. Потом понял. Приходит ко мне сестра поэта, желая поговорить о присланной книге. Я беру книгу и читаю. Она потом пишет брату: “Какой оригинал этот Волошин! Представь: держал твою книгу вверх ногами и так читал. Даже неприятно”.
Вы прощаетесь.
— Приходите вечером чай пить...
Надо пойти. Там вас угостят... мистификацией.
Статья поэта и переводчика Георгия Аркадьевича Шенгели (1894—1956) “Киммерийские Афины” была напечатана в журнале “Парус” (Харьков, 1919. № 1). Текст дается по журнальной публикации.
1 Максим Горький не имел дачи в Коктебеле. В 1917 году он жил на даче Н. И. Манасеиной.
2 С. М. Городецкий, Ф. И. Шаляпин и 3. Н. Гиппиус в Коктебеле не бывали.
3 Ср. с этим впечатлением позднейшее стихотворение Г. Шенгели “Максимилиан Волошин” (1936):
И жил он на брегах Дуная
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя..
Пушкин
Огромный лоб и рыжий взрыв кудрей,
И чистое, как у слона, дыханье...
Потом — спокойный, серый-серый взор.
И маленькая, как модель, рука...
“Ну, здравствуйте, пойдемте в мастерскую” —
И лестница страдальчески скрипит
Под быстрым взбегом опытного горца,
И на ветру хитон холщовый хлещет,
И, целиком заняв дверную раму,
Он оборачивается и ждет.
Я этот миг любил перед закатом:
Весь золотым тогда казался Макс.
Себя он Зевсом рисовал охотно,
Он рассердился на меня однажды,
Когда сказал я, что в его чертах
Заметен след истории с Европой.
Он так был горд, что силуэт скалы,
Замкнувший с юга бухту голубую,
Был точным слепком с профиля его.
Вот мы сидим за маленьким столом;
Сапожничий ремень он надевает
На лоб, чтоб волосы в глаза не лезли,
Склоняется к прозрачной акварели
И водит кистью — и все та ж земля,
Надрывы скал и спектры туч и моря,
И зарева космических сияний
Ложатся на бумагу в энный раз.
Загадочное было в этой страсти
Из года в год писать одно и то же:
Все те же коктебельские пейзажи,
Но в гераклитовом движенье их.
Так можно мучиться, когда бываешь
Любовью болен к подленькой актрисе,
И хочется из тысячи обличий
Поймать, как настоящее, одно...
Пыль, склянки, сохлые пуки полыни
И чобра, кизиловые герлыги,
Гипс масок: Достоевский, Таиах,
Отломыши базальта и порфира,
Отливки темноглазой пуццоланы,
Гравюры Пиранези и Лоррена
И ровные напластованья книг. |
|
Сижу, гляжу... Сюда юнцом входил я
Робеющим; сюда седым и резким
Уже на “ты” с хозяином вхожу.
Все обветшало, стал и он слабее,
Но — как мальвазия течет беседа:
От неопровержимых парадоксов
Кружиться начинает голова!
Вот собственной остроте он смеется,
Вот плавным жестом округляет фразу:
Сияя, как ребенок, — но посмотришь:
Как сталь спокойны серые глаза.
И кажется: не маска ли все это?
Он — выдумщик: он заговор создаст,
Чтоб разыграть неопытного гостя;
Он юношу Вербицкою нарядит,
И станет гость ухаживать за ней;
Он ночью привидением придет;
Он купит сотню дынь и всех заставит
Головку срезав, выедать их ложкой,
А после дынной корочки, шары
Фонариками по саду повиснут,
И вечером, со свечками внутри,
Нефритово-узлисто-золотые, —
Вдруг засияют слепки нежных лун...
Стихи читает, и стихи такие,
Что только в закопченное стекло
На них глядеть, и он же, нарядясь
Силеном или девочкой (брадатый!),
Всех насмешит в шарадах, а вглядишься —
Как сталь спокойны серые глаза.
Не маска ли?
Какая, к черту, маска,
Когда к Деникину, сверкая гневом,
Он входит и приказывает, чтобы
Освобожден был из тюрьмы поэт —
И слушается генерал! Когда
Он заступается за Черубину
И хладнокровно подставляет грудь
Под снайперскую пулю Гумилева!
Когда годами он — поэт, мыслитель,
Знаток искусства, полиглот, историк —
Питается одной капустой нищей,
Чтоб коктебельский рисовать пейзаж.
И он прошел — легендой и загадкой,
Любимый всеми и всегда один,
В своем спокойном и большом сиротстве,
“Свой древний град” воспоминая втайне...
Мне без него не нужен Коктебель! |
1-2  Не в свитках бурь... |  Карадаг в облаках. |  Рисунок М.А. Волошина |
|
|