Т. Шмелева. Навечно в памяти и жизни.

ЗИМА 1924 ГОДА.

          В Москву я приехала в ночь на 26 января, накануне похорон Ленина.
          Морозная мгла. Кремлевская стена в багровом пламени костров.
          Народ непрерывным потоком идет к Дому Союзов прощаться с вождем.
          Утром я пошла к В. В. Вересаеву. Он жил на Плющихе. Из окон его кабинета (квартира на пятом этаже) мы видели дым разрывов и слышали орудийный грохот, доносившийся с Красной площади. Протяжные гудки заводов и паровозов неслись со всех сторон столицы.
          Все остановилось. Все замерло.
          У Викентия Викентьевича Вересаева очень большой и очень простой кабинет. С потолка до полу вдоль стен, всех, — самодельные стеллажи с книгами. Старый письменный стол с предметами, говорящими, что их хозяин — врач, и несколько стульев составляли все убранство комнаты.
          Викентий Викентьевич берет у меня письма Макса, чтобы самому разнести их адресатам. Я ведь Москву совсем не знаю. К тому же надо как можно скорее передать бумаги Иосифа Викторовича Вере Фигнер, а она больна.
          Ягья привез от Макса письмо. Узнаю из него, что в волошинском доме собачий холод. Все больны. У Маруси нарывы перешли на лицо и руки. Ждут потепления, чтобы вдвоем идти в Феодосию к врачам. (Это письмо сохранилось.)
          Через несколько дней еще письмо: Макс и Маруся едут в Москву. Остановились они у нового знакомого, начальника Ярославского вокзала¹, любезно предложившего им комнату в своей большой квартире над вокзалом.
          Первые после приезда дни Макс чувствовал себя еще не вполне оправившимся и не выходил. Я его ежедневно навещала.
          Главной целью приезда в Москву была необходимость показаться врачам. Макс обратился к своему старому другу профессору Плетневу *(Плетнев Дмитрий Дмитриевич (1872—1941)). И тот устроил консультацию лучших специалистов. Максу был назначен соответствующий режим с соблюдением специальной диеты, но в Москве осуществить это было невозможно, и лечение отложили до возвращения в Коктебель.
          Бесконечные приглашения для чтения стихов, просто для знакомства и беседы с Волошиным, который, как магнит, притягивал к себе всех.
          В редакции сборника “Недра” Волошину предложили написать краеведческую статью о Восточном Крыме и Карадаге, обещая хороший гонорар. Как обычно, денег у него было очень мало, но, узнав, как и о чем надо писать, он отказался.
          В один из ближайших после приезда дней Волошина пригласили к себе в Кремль его старые знакомые по Парижу Каменев и Бухарин. По их просьбе он читал им свои стихи последних лет. Их глубина и сила, раскрывавшие страшную правду того времени, произвели на слушателей огромное впечатление, но было признано, что печатать стихи нельзя².
          Ольга Константиновна Толстая *(Мать С. А. Толстой-“младшей”), вдова Андрея Львовича, предложила устроить вечер чтения стихов в своей большой квартире на Остоженке. Вместе с нею жила ее дочь Софья Андреевна. <...> На вечер собралось много людей, но я почти никого не знала. Впервые увидела я на нем Татьяну Львовну Сухотину-Толстую *(Т. Л. Толстая-Сухотина (1864—1950) — дочь Л. Н. Толстого), бывшую тогда директором мемориального дома-музея Л. Н. Толстого. Она мне показалась очень подвижной, оживленной, но довольно некрасивой.
          Макс читал много и с большим подъемом, а слушатели просили еще и еще. Вечер затянулся. После чтения был традиционный вегетарианский ужин.
          Директор Исторического музея (кажется, А. И. Анисимов³) пригласил Волошина посмотреть вновь приобретенные древнерусские иконы. Среди них была та, ради которой Макс пошел, — икона Владимирской Божьей Матери. С нее сняли семь покровов, и она предстала в своем первоначальном виде.
          Максу дали кресло, и он в молчании и одиночестве провел у этой иконы несколько часов. Мы с Марусей ушли в другие залы, где работники музея подготовляли выставку. Посетителей туда еще не пускали, и можно было без помех знакомиться с экспонатами.
          На следующий день Макс вновь, но уже один, отправился на свидание с иконой. Это повторялось несколько раз. Впоследствии появились стихи — “Владимирская Богоматерь”:

Не на троне — на Ея руке,
Левой ручкой обнимая шею, —
Взор во взор, щеку прижав к щеке,
Неотступно требует... Немею —
Нет ни сил, ни слов на языке...

          Макс хотел познакомить меня со своими старыми московскими друзьями и, посещая их, часто брал с собой.
          Помню наш визит к Марии Флоровне Селюк *(М. Ф. Селюк — (?—1938) — революционерка) — приятельнице Макса по Парижу, где она жила в эмиграции.
          Кем она была по специальности — не знаю. Сестра же ее, Курнатовская *(Курнатовская Татьяна Флоровна (?—1923) — певица) к тому времени уже умершая, была известной певицей, выступавшей в миланской опере “Ла Скала” в первых ролях вместе с Шаляпиным. Комната Марии Флоровны с роялем, старинной мебелью, картинами и предметами искусства была необычайной.
          Впоследствии Мария Флоровна приезжала в Коктебель, но там я с ней не встречалась.
          Сейчас уже не помню всех сделанных вместе с Максом визитов — их было много.
          Посетил он и мою балетную школу, познакомился с педагогом Ольгой Владимировной Некрасовой, бывшей балериной Большого театра, и они сразу нашли общих знакомых по Парижу Были у Кандауровых и у [Юлии Леонидовны] Оболенской... Приходится удивляться, как мог Макс уделять мне столько времени. Москва захватила его. Он оказался в привычном для себя водовороте встреч, разговоров и смены впечатлений.
          Обеспокоенный неполноценностью моего слуха, Макс и меня повел к профессору Плетневу с просьбой направить к соответствующим специалистам. Я попала к профессору Работнову — директору Клиники уха, горла и носа на Девичьем поле. Прошла там курс лечения, но улучшения это не принесло. Между Работновым и Максом состоялся разговор, выяснивший, что современная медицина бессильна перед моим заболеванием.
          В начале апреля Макс и Маруся уехали в Ленинград, где провели месяц с небольшим. И там, как и в Москве, бесконечные встречи с людьми, чтение стихов, возобновление старых и завязывание новых знакомств, приглашение всех на лето в Коктебель.
          На обратном пути Макс и Маруся вновь ненадолго заехали в Москву. Надо было спешить домой, заняться кое-каким ремонтом и подготовить все для летнего приема гостей. Но Макс еще успел побегать со мной по Москве и даже угостить где-то найденным, любимым в молодости квасом “кислые щи”, от которого сводило скулы.
          Расстаемся. Теперь уже ненадолго.

          ¹ Начальником Ярославского вокзала был в то время Феликс Павлович Кравец — инженер; он писал стихи.
          ² В Кремле Волошин читал свои стихи на квартире Л. Б. Каменева в марте 1924 года. Вот как вспоминал позднее об этом чтении один из его очевидцев — музыковед Леонид Леонидович Сабанеев (1881—1968): “Я, Петр Семенович Коган *(Коган П. С. (1872—1932) — историк литературы, критик, президент Государственной Академии художественных наук (ГАХН)) и бородатый огромный Максимилиан Волошин, уже известный поэт, проживающий в Крыму, в Коктебеле, шествуем втроем в Кремль на свидание с Каменевым. Волошин хочет прочесть Каменеву свои “контрреволюционные” стихи *(Сейчас эти, как называет их Л. Л. Сабанеев, “контрреволюционные” стихи Волошина (из его циклов “Пути России”, “Личины”, “Усобица”) опубликованы. См.: “Новый мир” (1988. № 2), “Дружба народов” (1988. № 9), “Юность” (1988. № 10), “Родник” (Рига, 1988. № 7) и др.) и получить от него разрешение на их опубликование “на правах рукописи”. Я и Коган изображали в этом шествии Государственную Академию художественных наук, поддерживающую это ходатайство. Проходили все этапы, неминуемые для посетителей Кремля. Мрачные стражи деловито накалывают на штыки наши пропуска. Каменевы обретают в дворцовом флигеле, направо от Троицких ворот, как и большая часть правителей. Дом старый... Все, в сущности, чрезвычайно скромно. Я и раньше бывал у Ольги Давидовны *(Жена Л. Б. Каменева) по делам ЦЕКУБУ... Но Волошин явно нервничает. Хозяева встречают нас очень радушно... Волошин мешковато представляется Каменеву и сразу приступает к чтению “контрреволюционных” стихов.
          <...> Каменев внимательно слушал <...> Громовым, пророческим голосом <...> читает Волошин, напоминая пророка Илью, обличающего жрецов... Ольга Давидовна нервно играет лорнеткой... Коган и я с нетерпением ждем, чем это окончится. Волошин кончил. Впечатление оказалось превосходным. Лев Борисович — большой любитель поэзии и знаток литературы. Он хвалит, с аллюром заправского литературного критика, разные детали стиха и выражений. О контрреволюционном содержании ни слова, как будто его и вовсе нет. И потом идет к письменному столу и пишет в Госиздат записку о том же, всецело поддерживая просьбу Волошина об издании стихов “на правах рукописи”.
          Волошин счастлив и, распростившись, уходит. Я и Коган остаемся. Лев Борисович подходит к телефону, вызывает Госиздат и, не стесняясь нашим присутствием: “К вам придет Волошин с моей запиской. Не придавайте этой записке никакого значения...”
          А счастливый Волошин уезжал к себе в Коктебель с радужными надеждами на печатание “на правах рукописи” своих стихов” (Сабанеев Л. Л. Мои встречи. — Газета “Новое русское слово”. Нью-Йорк, 1953. 7 сентября).
          В архиве Волошина сохранился черновик его письма к Л. Б. Каменеву от ноября 1924 г., где поэт просит “оказать содействие делу Художественной колонии”, организованной им в Коктебеле (фрагменты из этого письма см. в 3-м примечании к статье А. Белого “Дом-музей М. А. Волошина”).
          ³ Александр Иванович Анисимов (1877—1932) — искусствовед, реставратор, автор работ по русской иконописи, в частности — статьи “История Владимирской иконы в свете реставрации” (в кн.: Труды Отделения археологии Института археологии и искусствознания. Вып. 1. М., 1926), а также книги “Владимирская икона Божией матери” (Прага. 1928). Ему, “верному стражу и ревностному блюстителю Матушки Владимирской”, посвятил Волошин стихотворение “Владимирская Богоматерь” (1929). А. И. Анисимов не был директором Исторического музея; он был заведующим отделом этого музея. 24 мая 1924 г. Волошин писал С. А. Толстой, что из поездки в Москву он “унес” лишь “два момента подлинной жизни”: “лик Владимирской Богоматери и рукопись Аввакума” (Дом-музей Л. Н. Толстого, архив С. А. Толстой-Есениной).

1-2-3-4-5

Рисунок М.А. Волошина