Дневник Дома Поэта 1932 г.

45. 19/IV 1932 г.

          Тогда все друзья Мандельштама стали меня уговаривать, что я должен за него заступиться. Раньше я мог делать или не делать. Это было в моей воле. А теперь (после того, как он мне написал ругательное письмо) я обязан ему помочь. Напрасно я им доказывал, что сейчас я не могу ехать в Феодосию, т. к. у меня болит рука и я никого из влиятельных лиц в Добровольческой армии не знаю.
          В конце концов было решено: я напишу под диктовку письмо начальнику контрразведки, которого я в глаза не видел ("но он твое имя знает...") и только подпишусь. Я продиктовал такое письмо: "Милостивый Государь! До слуха моего дошло, что на днях арестован подведомственными Вам чинами - поэт Иосиф Мандельштам. Так как Вы, по должности, Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает в русской поэзии очень крупное место¹. Кроме того, он человек крайне панический и, в случае, если под влиянием перепуга, способен на всякие безумства. И, в конце концов, если что-нибудь с ним случится, - Вы перед русской читающей публикой будете ответственны за его судьбу. Сколько верны дошедшие до меня слухи - я не знаю. Мне говорили, что Мандельштам обвиняется в службе у большевиков. В этом отношении я могу Вас успокоить вполне: Мандельштам ни к какой службе вообще не способен, а также и к политическим убеждениям: этим он никогда в жизни не страдал".
          Начальник контрразведки, получив карточку: "княгиня Кудашева", принял Майю очень любезно, прочитал письмо про себя, восклицая: "А кто же такой Волошин? Почему же он мне так пишет?" - Поэт... Он со всеми так разговаривает... - отвечала Майя высоким и наивным голоском. Письмо нарочно было написано в таком духе: оно было корректно, но на самом лезвии. Оно звучало, как личное оскорбление, и поэтому запоминалось. Это был обычный тон моих отношений с Добровольческой армией. Начальник контрразведки очень недовольным жестом сложил бумагу и сунул в боковой карман. И на другой день велел отпустить Мандельштама.
          Мандельштам и Эренбург уехали одновременно. Вскоре я получил от одного поэта и издателя - Абрамова несколько номеров художественного журнала "Творчество"². Он просил ему написать свое впечатление от журнала. Там была большая статья Осипа Эмильевича "Vulgata". "Вульгатой", как известно, называется латинский перевод Библии, сделанный святым Иеронимом и принятый в католической церкви. Я долго вчитывался в статью Мандельштама и не мог понять ее заглавия, как оно понималось ему, пока не прочел заключительных слов статьи: "Довольно нам библии на латинском языке, дайте нам, наконец, "Вульгату". Он, как филолог, просто перевел заглавие, а как историк никогда не встречался с этим термином и не подозревал о том легком "искривлении" смысла, которое лежит в этом имени. Я написал Абрамову: "Нельзя Вам, как редактору, допускать такие вопиющие ошибки: нельзя, чтобы наши невежественные поэты помещали у Вас заглавием статей такие имена, смысл которых им самим неясен. За это ответственны Вы, как редактор". Случилось, что с Мандельштамом я встретился только в 1924 году в Москве, когда я ездил в Москву и был у редактора "Красной нови" Воронского³. Мы встретились не в кабинете, а в коридоре.
          Мандельштам встретил меня радостно и, видимо, "все простил" из того, что между нами было: и зачитанного у меня Данта, и спасение из-под ареста. Он это все мне высказал, но прибавил: "Но нельзя же, Максимилиан Александрович, так нарушать интересы корпорации. Ведь все-таки наши интересы - поэтов - равнодейственны, а редакторы - наши враги. Нельзя же было Абрамову выдавать меня в случае "Vulgata". Ведь эти подробности только Вы знаете. А публика и не заметит".

Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина

М.А. Волошин. Фото. 1930 г.

Е.О. Волошина и М.В. Сабашникова. Коктебель. 1906 г.