1-2-3-4-5-6
Алеша и Макс пришли к мысли о том, что необходимо “выйти из себя”, продвинуться за пределы своей личности, чтобы полно ощутить духовность окружающего мира. Они отправились на Сен-Готардский перевал1. Вернулись жалкие, усталые, оборванные. Кажется, им не удалось “выйти из себя” и обрести духовность мира. А я углублялась в сочинения древних: Веды, Книга Бытия, Порфирий2... Откровенно говоря, понимала я немного. Одно мне стало ясно: существуют такие состояния, когда изменяется само восприятие мира...
Конец лета. Объявление о лекции в Теософском обществе. Тема — пути познания духовного... Лекцию читает Рудольф Штейнер — это имя было мне незнакомо. Мы решили послушать, хотя в то время я относилась к теософии несколько свысока, считая ее дилетантским компромиссом между восточной мудростью и западным материализмом. В тот день пришло странное, сумбурное письмо Минцловой. Оказывается, у нас, в Цюрихе, состоится выступление доктора Штейнера, идейного вдохновителя Германской секции Теософского общества... Да это же тот самый, о котором она в Париже упоминала лишь многозначительными намеками! <...>
У кафедры пожилой господин, седая бородка, почтенная наружность — Штейнер? Я проследила взгляд соседки и увидела, как в залу входит — стройный, в черном сюртуке. Вороновым крылом слетают пряди на изящную выпуклость лба. Глубоко посаженные глаза... Что поражает более всего? Странное сочетание устойчивости и энергической подвижности... Шаги его упруги и легки, голову держит прямо, шея откинута назад, словно у орла. <...>
О чем же мне спросить? Мое тогдашнее открытие: самое мучительное и неясное — то, что не выходит за пределы чувственного восприятия... Как я понимаю состояние души, когда действительно словно бы “выходишь из себя”, чувствуешь, что знаешь больше, чем обычно, — странное экстатическое состояние. Осенний пейзаж, Египетский зал в Лувре — оно! И проходит почти бесследно, лишь самое смутное воспоминание остается...
Как же прийти к постижению духовного мира, полностью владея обыденным сознанием, не утрачивая жизненной устойчивости?..
Попытаюсь припомнить ответ Штейнера.
Некоторые мысли и ощущения зависят от нашего местопребывания — в Москве — одни, в Париже — другие. Но существуют мысли и ощущения, независимые от места и времени. Культивируя, взращивая их в своем сознании, мы питаем в себе вечное, укрепляем его, наша зависимость от сугубо физических, материальных потребностей уменьшается. Штейнер посвятил нас в подробности медитации. Именно медитация образует в душе сверхчувственные органы, способные к восприятию объективно реального духовного мира. Штейнер говорил о том, что мышление должно сделаться активнее, живее — такому мышлению надо учиться. Надо научить свои чувства освобождаться от всего субъективного, тогда они станут органами духовного восприятия. Надо работать над своей волей, учиться сознательно направлять ее. Далее Штейнер сказал, что в нашу эпоху человек в состоянии постичь реальность духовного мира, не подавляя, но, напротив, укрепляя свое сознание. Постоянное обучение и самоконтроль сделают человека более устойчивыми в обыденной жизни. Штейнер выделил три ступени познания: имагинация — воображение, инспирация — вдохновение и интуиция. Мне показалось, что предложенный им путь познания духовной реальности вполне созвучен нашему времени. Лицо Штейнера было совсем близко от меня! Речь его — горячая, приподнятая — радостное откровение! Неужели возможен такой человек у нас сейчас, человек, наделенный высшим знанием, истинный провозвестник духовного мира?!.
Продолжаю мечтать... Пока никак невозможна для меня связь преподанного Штейнером с моей реальной жизнью. Великая возможность глобальных перемен и мрачная действительность никак не соотносятся в сознании.
Я выхожу замуж за Макса, об этом нужно сказать родителям. Но я боюсь матери, она, разумеется, будет сердиться! Внутренне я все еще завишу от нее и, может быть, именно поэтому часто поступаю наперекор ей в своем безудержном стремлении к самоутверждению. Впечатляют меня слова Минцловой, она внушает мне, что Макс и я созданы друг для друга. Однако странно: я не чувствую себя счастливой. И все же о своем решении сообщаю родителям с такой твердостью, что даже мама не противится. Конечно, помогла мне и Екатерина Алексеевна *(Е. А. Бальмонт), она так любит Макса, так высоко ценит его. В письме отца я ощущаю любовь и доверие. Только три наши горничные — Маша, Поля и Акулина — настроены минорно. Мою помолвку они встречают горестными причитаниями. По их мнению, не такой жених нужен мне! Увы, Макс не отвечает их идеалу!
В апреле я уехала в Москву. Макс отправился следом. Я находилась в каком-то странном состоянии. Все вокруг было чужое, меня самой как будто не было...
Венчание, красота обрядов русского православия3... Нет, это не я... Всё — странный сон...
Тотчас после свадьбы — в Париж. Скоро там будет Штейнер. Минцлова ехала в одном купе с нами, к вящему недовольству моей тети Александры *(Александра Алексеевна Андреева (1853—1926) — литератор и переводчик), которая терпеть ее не могла и звала “Анной-пророчицей”.
В Париже мы несколько дней провели в мастерской Макса, затем обставили маленькую солнечную квартиру в Пасси — несколько кушеток покрыто коврами, множество полок служат вместилищем для библиотеки Макса. Лучшее украшение нашего жилища — копия — в натуральную величину — гигантской, высеченной из песчаника головы египетской царевны Таиах с ее вечной загадочной улыбкой.
Еще до переезда пришла телеграмма: скоро будет Штейнер с друзьями. Он не хотел останавливаться в гостинице, и мы нашли для него квартирку неподалеку от нашей. Прибывшие с ним дамы занялись хозяйством, Минцлова священнодействовала, перетирая посуду...
Штейнер приехал в Париж на очередной Теософский конгресс. <...> Для небольшого круга он прочел в своей квартире на улице Ренуар цикл лекций. Первоначально цикл этот предназначался только для русских слушателей. <...>
В Париже мы застали также Мережковского с Зинаидой Гиппиус и Философовым. Они захотели познакомиться с Штейнером. Вместе с другими русскими слушателями мы пригласили их на улицу Ренуар4. Но надежды на вечер-праздник не оправдались. Мережковский оказался предубежден против Штейнера. Зинаида Гиппиус, восседая на кушетке, надменно лорнировала Учителя как некий курьез. Мережковский допрашивал Штейнера возбужденно и, в буквальном смысле слова, инквизиторски. “Мы бедны, мы наги и жаждем! — возглашал он. — Мы томимся по истине!” При этом было совершенно ясно, что вовсе они не томятся, а напротив, убеждены в том, что давно познали эту самую истину. “Откройте нам последнюю тайну!” — кричал Мережковский, на что Штейнер парировал иронически: “Сначала откройте мне предпоследнюю!” Спутницы Штейнера негодовали. <...>
Личность Штейнера настолько впечатлила нас, что мы решили поселиться в непосредственной близости от него. Будучи корреспондентом “Весов”, Макс мог жить в Мюнхене. Намереваясь переехать туда зимой, мы передали нашу парижскую квартиру Бальмонтам и Нюше. Но прежде надо было побывать в Крыму, где ждала нас моя свекровь. Заботясь о моем слабом здоровье, Макс думал, что путешествие водой не так изнурит меня. Мы поплыли из Линца вниз по Дунаю до Констанцы.
Нам пришло на мысль сделать крюк и заглянуть в Бухарест на большую национальную выставку. Основными экспонатами во всех отделах были чудесные румынские вышивки и портреты королевы Кармен Сильвы5. Город с его бесчисленными кафе казался причудливым конгломератом Востока и Парижа. Запомнился мне гуляш, посетители сами черпали горячее варево из клокочущих котелков.
Поздним вечером в Констанце мы узнали, что пароходы не ходят, потому что забастовали моряки русского черноморского флота. Половину ночи мы провели в душном кабачке, здесь кутила команда забастовщиков. Иные лица производили прямо-таки жуткое впечатление, но страшнее всех была сумасшедшая цыганка, бродившая между пьяных. Оказалось, что попасть из Констанцы в Ялту невозможно. Мы поплыли в Константинополь, решив выждать там.
В Бухаресте мы истратили слишком много денег и теперь очутились в довольно затруднительном положении. К счастью, нас приютили в монастырской гостинице для русских, здесь мы прожили несколько дней, ожидая денежного перевода из Парижа...
Разгар лета, мучительная жара. Монастырь помещался в Галате — самой грязной части города, улицы здесь очищают лишь голодные собаки. Макс не может заснуть-астма, ночи мы проводим на гостиничной кровле. В первую нашу ночь — с пятницы на субботу — окрестности оглашало пение мусульман. С субботы на воскресенье неописуемый галдеж учинили евреи. И наконец, кульминацией явились вопли христиан-левантийцев — с воскресенья на понедельник! Четвертая ночь прошла в роскошном дипломатическом отеле. Публика здесь отличалась особой элегантностью; а у меня пальцы унизаны кольцами, черная кружевная шаль, зеленая шелковая лента шляпки в стиле “либерти” завязана под подбородком. Изумленный портье берет наши паспорта: “Месье — парижанин, а мадемуазель, должно быть, из Константинополя?”
И все же я благодарна судьбе за то, что мы, хотя и помимо своей воли, попали в этот город. Роскошь царственной Византии, баюкающая прелесть Востока: плеск фонтанов, тихо жужжащие пчелиные ульи мечетей, надменность турок, необузданная алчность и лукавство христиан-левантийцев — все это осталось в памяти. И вот утренняя заря отплытия, после ночи, проведенной на палубе, — отдаленное великолепие мечетей и минаретов блистательного города... Следующая ночь прошла в трюме — из экономии мы плыли третьим классом... Капитан не пускает меня на палубу: татары, турки, многодетные евреи страдают от морской болезни... Волнуется море. <...>
Слава Коктебельского залива — прозрачные камешки вулканического происхождения, отшлифованные морем, они переливаются всеми оттенками розового и лилового. <...> Берег почти не заселен. Наши два домика окружены зарослями чахлых акаций. Неподалеку живет Поликсена Сергеевна Соловьева с подругой6. Престарелая мать тогда уже умершего Владимира Соловьева живет у нас. Часто она сидит на своем балкончике, погруженная в молитву. Большие голубовато-серые, опушенные черными ресницами, глаза поэтессы Поликсены похожи на глаза брата, и смеется она так же — звонко, от души. “Соловьевский смех” знаменит. А вообще Поликсена смахивает на негритенка — коротко стриженные волосы, шальвары. Моя свекровь тоже в шальварах: Коктебельское побережье изобилует колючей растительностью.
Она большая оригиналка, моя свекровь. Внешне — вылитый тишбейновский *(Тишбейн Иоганн Генрих Вильгельм (1751—1823) — немецкий художник) “Гёте в Италии” — высокие сапоги, мужской костюм. Такой она являлась не только в деревне, но и в городе. Ее, красавицу, отличала странная застенчивость. В коктебельской бухте, на Восточном побережье Крыма, она поселилась первая. Сначала выстроила дом для себя, затем другой — для Макса. <...> Отношения их были необычные. Мать страстно любила сына, и в то же время что-то в нем постоянно раздражало ее. Рядом с этой женщиной Максу приходилось нелегко7. Ко мне она прониклась искренней симпатией прочно и надолго...
В Коктебеле Макс напоминает ассирийского жреца — длинная, ниже колен, рубаха, Зевсова голова увенчана полынным венком. Курортная публика, приезжающая из Феодосии — собирать разноцветные камешки, не желает смиряться со всеми этими экстравагантностями...
1 Волошин путешествовал с А. В. Сабашниковым по Сен-Готарду в начале августа 1905 года.
2 Порфирий (232/233 — между 301 и 304 гг.) — античный философ, представитель неоплатонизма.
3 Венчание Волошина и Сабашниковой состоялось в Москве 12 апреля 1906 года в церкви святого Власия в Большом Власьевском переулке (на Арбате). Отъезд в Париж — 15 апреля.
4 Встреча Штейнера с Мережковскими и Философовым произошла в июне 1906 года.
5 Кармен Сильва — псевдоним румынской королевы Елизаветы (1843—1916). Писала стихи и пьесы (на немецком языке).
6 Соловьева Поликсена Сергеевна (1867—1924) — поэт и драматург (псевдоним — Allegro), художница; сестра Вл. Соловьева. В Коктебеле жила на собственной даче вместе с Натальей Ивановной Манасеиной (1869—1930) — детской писательницей. В Петербурге они вдвоем издавали журнал для детей “Тропинка”.
7 О сложности своих отношений с матерью Волошин писал, например, Ю. Л. Оболенской 15 мая 1915 года: “Я не хочу обвинять маму — не подумайте этого, но по отношению ко мне, в известн[ые] минуты, в ней подымается нечто совершенно вне сознания стоящее, что она ни выразить, ни вспомнить точно потом не может. Встает какое-то безумие. И я совсем, совсем не понимаю, что это. Потому что именно того разумного, ясного, открытого, решительного человека, которым она бывает всегда, в ней тогда нет. И это мучает безумно, все парализует внутри, готов бываешь на все, чтобы исправить, и тогда еще больше запутываешь” (ИРЛИ).
1-2-3-4-5-6
 Е.С. Кругликова. Максимилиан Волошин |  Шарж Н. Евреинова. Коктебель, 1918 |  Портрет работы В. П. Андерса. Коктебель, 1927 |