Э. Миндлин. Из книги "Необыкновенные собеседники".

          — Вы едете в Феодосию? Значит, в Коктебель! Вот там и познакомьтесь с Волошиным, — сказал мне поэт-футурист Вадим Баян *(Псевдоним Владимира Ивановича Сидорова (1880—1966)) в Александровске, будущем Запорожье, в августе 1919 года.
          Украина, стало быть, и Александровск были заняты белыми. Я рвался в Москву. Путь туда был только один — через белогвардейский Крым и меньшевистскую Грузию — неверный и трудный. Нужны были деньги — много денег. У меня не было ничего. Но мой приятель Петька Рощин, племянник хлеботорговца, чьи пароходы плавали между Феодосией и Батумом, взялся устроить меня на пароход своего богатого дяди. А в девятнадцать лет чему не поверишь! Мне было девятнадцать лет, и я двинулся в Феодосию.
          Ожидание жизни окончилось. Начиналась жизнь.
          На пароход Петька Рощин меня не устроил. И на два года я застрял в Феодосии — до дня, когда Красная Армия освободила Крым. Вот эти-то два года и были временем моих частых встреч с Максимилианом Волошиным.
          Первое “видение” Волошина ошеломило меня. На солнечной площади Феодосии между старинной генуэзской башней и кафе “Фонтанчик” я увидел неправдоподобно рыжебородого человека. Легкой поступью плясуна и с достоинством посла великой державы он нес тяжесть огромной плоти. Серый бархатный берет, оттянутый к затылку, усмирял длинные своенравные волосы — пепельно-рыжеватые. На нем был костюм серого бархата — куртка с отложным воротником и короткие, до колен, штаны — испанский гранд в пенсне русского земского врача, с головой древнего грека с голыми коричневыми икрами бакинского грузчика и в сандалиях на босу ногу. Он был необыкновенен на площади, забитой деникинскими офицерши, греческими и итальянскими матросами, суетливыми спекулянтами, испуганными беженцами с севера, медлительными турками с фелюг и смуглыми феодосийскими барышнями! Он был так удивителен в этой толпе, что я сразу понял: вот это и есть знаменитый Максимилиан Волошин!
          Никого, кроме меня, не привлекло его появление. Местным жителям — феодосийцам — он был хорошо знаком. Деникинцы были либо пьяны, либо озабочены ухаживанием за дамами. Спекулянты в излюбленном ими кафе “Фонтанчик” посреди площади — слишком заняты куплей-продажей. И никому не было дела до длинноволосого поэта с голыми икрами в светлом бархатном костюме испанского гранда.
          И только я один стоял и смотрел ему вслед. И потом, когда он исчез, а меня совсем затолкали, я ушел в тень генуэзской башни и все еще мысленно говорил себе: “Так вот он каков, этот Максимилиан Волошин!”
          Я еще не был знаком с ним, когда увидел его в подвале “Флака”. “Флак” — сокращенное название Феодосийского литературно-артистического кружка.
          В августе вышел первый номер альманаха “Флак” — 16 страниц тонкой розовой бумаги! В этом шуршащем розовом альманахе — стихи Волошина, Мандельштама, Цветаевой, рассказ Вересаева и произведения нескольких местных поэтов. Я тут же послал в альманах и свои стихи. Их, увы, напечатали — и однажды вечером по крутой каменной лесенке я впервые спустился в подвал поэтов. Ни Волошина, ни Мандельштама в подвале я не застал. Встретил меня полковник-поэт Цыгальский *(Цыгальский Александр Викторович (1880—?) — военный инженер). В Петрограде он где-то преподавал, читал публичные лекции о Ницше и Максе Штирнере, к деникинцам относился иронически, писал ужасающие стихи и отлично знал германскую философию. Жил он с больной сестрой. В его комнате на шкафу неподвижно сидел живой орел. Крылья орла были подрезаны, летать он не мог и лишь изредка поворачивал голову.
          В книге “Шум времени” Осип Мандельштам, с которым позднее я не раз бывал у Цыгальского, описал этого полковника-поэта, философа, добродушного человека, завсегдатая “Флака”.
          Два сводчатых зала вмещали небольшое кафе поэтов. Третий зал — маленький, с окошком на кухню — служебный. На кухне готовили отличный кофе по-турецки и мидии (ракушки вроде устриц) с ячневой кашей. Спиртных напитков да и вообще ничего, помимо кофе и мидий, во “Флаке” не подавалось.
          Художники покрыли сводчатые стены и потолки персидскими миниатюрами. В глубине большого зала воздвигли крошечную эстраду и расставили перед ней столики. Настоящим ноевым ковчегом было это кафе. Кто только здесь не бывал! Белогвардейцы, шпионы, иностранцы, артисты, музыканты. Какие-то московские, киевские, петроградские куплетисты, поэты, оперные певцы, превосходная пианистка Лифшиц-Турина, известный скрипач солист оркестра Большого театра Борис Осипович Сибор *(Сибор Борис Осипович (1880—1961) — скрипач, профессор Московской консерватории) и певичка Анна Степовая, известные и неизвестные журналисты, спекулянты и люди, впоследствии оказавшиеся подпольщиками-коммунистами. Бывал здесь и будущий первый председатель Феодосийского ревкома Жеребин, и будущий член ревкома Звонарев, писавший стихи. С ними я подружился еще в обстановке белогвардейского Крыма. Бывали и выдающийся русский художник К. Ф. Богаевский, и пейзажист-импрессионист Мильман, большую часть жизни проживший в Париже, и феодосиец Мазес *(Псевдоним Моисея Гурвича), расписавший подвал персидскими миниатюрами. Мандельштам называл его Мазеса да Винчи. <...>
          Частым гостем “Флака” был также профессор Галабутский *(Ю. А. Галабутский (см. о нем в воспоминаниях М. Дьяконова (с. 81) и Е. Архиппова (с. 600)). Он читал во “Флаке” лекцию “Чехов — Чайковский — Левитан” и постоянно рассуждал о сумерках души русской интеллигенции. При разгроме белых он не бежал, остался работать с советской властью и читал лекции в Феодосийском народном университете. Бывали во “Флаке” и будущий редактор “Известий Феодосийского ревкома” Даян *(Имеется в виду М. И. Гинцбург), и артист А. М. Самарин-Волжский, которого много лет спустя я встречал в Москве (в тридцатые годы он работал в московском Доме актера), и ныне известный литературовед, а тогда поэт Д. Д. Благой, и одессит Вениамин Бабаджан — талантливый поэт и художник, исследователь Сезанна, руководивший в Одессе издательством “Омфалос”. Так случилось, что я был последним, кто его видел и беседовал с ним. Он принес мне с трогательной надписью сохранившуюся у меня и поныне свою книгу “Сезанн”. Много позднее хорошо его знавший Валентин Катаев рассказывал, что сестра Бабаджана разыскивает меня, чтобы порасспросить о моих встречах с погибшим братом. Но почему-то, несмотря на старания Катаева, встреча моя с ней не состоялась.
          Появлялись во “Флаке”, когда приезжали в Феодосию из соседнего Судака, поэтессы Аделаида Герцык, и Софья Парнок, и Анастасия Цветаева, родная сестра Марины Цветаевой. Она всегда привозила с собой стихи Марины и читала их нам.
          Бывали в кафе и какие-то странные девушки, похожие на блудливых монашек. Странные эти девушки сходили с ума от стихов, были очень религиозны, много говорили о христианстве, вели себя, как язычницы, читали блаженного Августина, часто покушались на самоубийство и охотно позволяли спасать себя.
          Со всеми дружила и всегда оставалась сама собой маленькая, изящная Майя Кудашева, впоследствии ставшая женой Ромена Роллана. В известном до революции сборнике “Центрифуга” помещены ее стихи, подписанные “Мари Кювелье” ¹. Писала она по-русски и по-французски. Незадолго до приезда в Феодосию она потеряла своего молодого мужа князя Кудашева и жила с матерью-француженкой и малолетним сынишкой Сережей. Для своей бабушки, для матери, ее добрых друзей в те годы он был “Дудукой” — смешным трехлетним бутузом, даже не подозревавшим, что настоящее его имя — Сергей. Из Дудуки вырос серьезно мыслящий молодой человек. Когда его мать уехала к своему мужу Ромену Роллану в Швейцарию, Сережа остался в СССР. Но о дружбе с Роменом Ролланом и об уважении, с которым знаменитый писатель относился к Сереже (они переписывались), нам рассказали письма Ромена Роллана к Сергею Кудашеву, опубликованные в 1966 году в газете “Комсомольская правда”. К Этому времени Сергей Кудашев был уже давно мертв — он погиб в годы Великой Отечественной войны на фронте. В феодосийской жизни он был еще маленький Дудука Кудашев, а его мать подписывала стихи “Мария Кудашева”. Мы все звали ее запросто Майей. Майя — давнишний друг Марины Цветаевой, Максимилиана Волошина и добрая знакомая очень многих известных писателей.
          У Волошина есть стихи, посвященные Майе:

Над головою подымая
Снопы цветов, с горы идет...
Пришла и смотрит... Кто ты?
— Майя.
Благословляю твой приход.
В твоих глазах безумство. Имя
Звучит, как мира вечный сон...
Я наважденьями твоими
И зноем солнца ослеплен.
Войди и будь...

          Он дружески относился к Майе, но любил и подтрунивать над нею, и они нередко ссорились. Как-то мы с нею пешком из Феодосии пришли в Коктебель. Я сидел у нее в комнате, когда дверь распахнулась и вошел Волошин — в лиловом хитоне, выцветшем на солнце, с обнаженными руками и ногами.
          — Я так и подумал, что ты опять в Коктебеле, — сказал он, смеясь глазами. — Мне сообщили, что сегодня опять какая-то девица хотела покончить с собой. Я и подумал: уж не ты ли спасла ее?
          — Макс, сию же минуту уйди.
          Волошин, все так же смеясь серыми мерцающими глазами, послушно вышел из комнаты...
          Волошин заходил во “Флак” каждый раз, когда прибывал из своего Коктебеля в Феодосию. Он читал в подвале стихи, получал за это ужин и деньги.
          В этом “ноевом ковчеге” и родился альманах поэтов “Ковчег”, который одессит Александр Соколовский и я издали в 1920 году.
          Александр Саулович Соколовский был года на три старше меня и появился в Феодосии на несколько месяцев позднее, чем я. Приехал он из Одессы вместе с родителями. Отец его — ученый-экономист — был заместителем министра торговли в правительстве гетмана Скоропадского. Во “Флаке” старик Соколовский, елейно седобородый, выступал с какими-то лекциями.
          С Александром мы сошлись относительно близко, как самые молодые в литературном обществе “Флака”, возглавленном Максимилианом Волошиным. В Одессе Александр учился на медицинском факультете Новороссийского университета, но закончить его не успел — писал и уже печатал стихи ², был поклонником Ронсара и “брюсовианцем”. Феодосийцев он потешал очень забавными рыжими бачками, демонстративно “под Пушкина”, стихи читал нараспев, любил нравоучить и щеголял хорошим знанием французской поэзии. От него впервые я узнал об одесских поэтах и писателях, впоследствии широко прославившихся, — об Эдуарде Багрицком, Валентине Катаеве, Леониде Гроссмане и других. Избалованное дитя богатых родителей, он был для своих лет хорошо образован, неглуп, но так манерничал и кривлялся, что всякое его выступление во “Флаке” вызывало насмешливые улыбки слушателей.
          Не помню, кто из нас предложил назвать наш альманах “Ковчег”. Мысль о двусмысленности этого названия пришла в голову не нам, а редакции петроградской черносотенной газеты “Вечернее время”, принадлежавшей Борису Суворину. Издавалась эта газета в ту пору уже не в Петрограде, откуда Суворины бежали, а в Феодосии. Тут была у них своя дача. “Вечернее время” писала, что, в отличие от библейского ковчега, в “Ковчеге” феодосийских поэтов собрались одни нечистые.

          Воспоминания писателя Эмилия Львовича Миндлина (1900— 1981) даются по кн.: Миндлин Эм. Необыкновенные собеседники (М., 1979) — с сокращениями и восстановлением снятых прежде фрагментов, предоставленных составителям сыном автора — А. Э. Миндлиным.

          ¹ Стихи М. Кювилье (на французском языке) были опубликованы во “Втором сборнике центрифуги” (М., 1916).
          ² До отъезда из России А. С. Соколовский выпустил две книги стихов: в 1916 г. — “Зеленые глаза” (Одесса), в 1920 г. — “Покойник с гитарой” (Симферополь).

1-2-3-4-5-6

Предыдущая глава.

Испания. Пейзаж с кипарисами.

Карадаг в облаках.

Волошин Максимилиан. Акварель.